ПИСЬМО ВИОЛЕТЕ
Сегодня, 19 ноября, в Мехико
я пишу тебе это письмо:
пишу его в твоей комнате,
лежа, больной, в нашей постели,
пишу и чувствую, как моя кровь
низвергается водопадом в поток жизни.
На подушке, рядом со мной —
еще теплый след твоих сновидений,
но тебя уже нет: ты ушла спозаранок,
и город принял в себя
твою любовь и твое упорство;
ты ушла за нашим насущным хлебом,
который сегодня нашей семье не добудет
никто, кроме тебя.
Раньше, бывало, я посылал тебе
письма из юности,
которая вдруг обернулась тюремной башней,
каменным свиданием, полицейской свирелью,
грустью моих глаз,
занесенных в черный список.
Я писал тебе из одиночества камеры,
где рядом ни души — только твое живое имя.
Потом я писал тебе
из Антофагасты, на берегу Тихого океана,
из Пуэрто-Барриоса,
на берегу Атлантического океана,
из Оаксаки, на берегу времени,
и рядом с тобой,
на берегу неба и мирозданья.
Когда мои дети смотрят тебе в глаза,
мне кажется, что взгляды их — это слова
на языке, на котором я еще не умею писать.
После стольких месяцев безмолвия
этим утром я решил тебе написать
и в этом письме изречь
очень простую истину:
для такой любви, как наша,
мы еще мало страдали,
о такой любви, как наша, мы говорили мало
ради такой любви, как наша,
нам еще жить и жить
Жить — понимаешь? — жить
в обновленном мире,
где вокруг не будут шнырять ищейки
где не будут описывать наше имуществе
отключать электричество
из-за просроченного счет
и обзывать нас чужаками
Жить в обновленном мире
где можно работать не глотая слез
и видеть в каждом встречном товарища,-
в мире, где нам наконец возвратят
нашу родную несчастную родину.
Жить — понимаешь? — жить
в обновленном мире,
где нам не придется прятать глаза от детей,
когда они спрашивают,
почему в нашей квартире
отключили электричество.
В обновленном мире — в мире, в котором
все мы сможем петь, и смеяться,
и, расстелив на лугу скатерть,
вволю «поиграть в обед»,
как сегодня говорит наша дочурка,—
и при этом каждому хватит хлеба!
Вот об этом обновленном мире,
об этой новой жизни хотел я тебе написать
сегодня, когда ты ушла спозаранок,
чтобы выкупить наши картины,
и наши книги — книги товарища Ленина,
и наши с тобой часы,
перезаложенные
ростовщикам и торговцам.
С улицы до меня долетает множество звуков:
щебет наших ребятишек,
хор рабочего класса
и голос мира.
Я болен, я один — и эта квартира
на пятом этаже жилого дома
без вас похожа на сырое подземелье.
Но ты ведь ненадолго?
На подушке рядом со мной —
еще теплый след твоих сновидении.
Я хочу, чтобы эти стихи стали розой
для тебя — но даже цветы слов
ощетиниваются шипами
пережитого мной времени.
Скорей же возвращайся,
о небо мое под небесами,
промчись по улицам,
пролети над площадями,
взбеги на пятый этаж
нашей нищеты.
Я жду тебя, слышишь,
жду на этом ложе скорби,
впитавшем в себя всю мою жизнь
и впридачу — твои такие близкие сны,
такие далекие письма,
и наши бессонные ночи,
и нашу тоску по товарищам,
по узникам Перу и всего мира,
по изгнанникам Перу и всего мира,
по угнетенным Перу и всего мира.
Возвращайся скорее, слышишь?
Ибо ты — море мое, и звезда,
и земная мелодия,
и только рядом с тобой
я начинаю любить грядущее,
озаренное светом твоих глаз,
пахнущее хлебом в руках наших детей,
млеком твоей груди, крыльями твоего голоса,
стихами твоего тела, молнией твоих губ,
красной розой твоей страсти
и верой твоей в коммунизм,
и вечным рассветом всего,
что зовется тобой,
всего, что уходит со мной
в сновиденья...
Ибо я засыпаю, засыпанный бредом горячки,
но знаю, что, когда проснусь,
мы вместе с тобой—рука об руку—
продолжим нашу борьбу.
Мы будем бороться бок о бок,
пока не паду я
на эту нашу землю,
покуда кровь моя не сольется —
вся, до последней капли —
с тобой, нескончаемая река,
с тобой — жизнь... Жизнь.
ХАВЬЕРУ ЭРО
Хавьер, ты стоишь передо мной
в Москве, на площади Маяковского,
и, запрокинув голову,
нежно улыбаешься небу.
Я гляжу на тебя в упор
и почти предчувствую роковую реку,
в которой тебе суждено утонуть,
захлебнуться свинцовой струей.
Я в долгу перед твоим дыханьем:
я не сквитался с оборвавшей его пулей.
Я в долгу перед твоей душой,
кровоточащей расстрелянными стихами.
И поэтому, Хавьер, я тебе говорю
без всяких там элегических выспренностей:
нет уже на свете того дома,
куда ты приходил ко мне в гости
и где мы поднимали чашу
за славу и здравие жизни.
Я бреду по земле, где деревья,
где деревья — деревья! — ведут меня за руку
к твоей пролившейся крови.
Между прочим, Артуро уезжает в Европу,
а Сесар все так же посмеивается надо всем,
ну а я—я пытаюсь продолжать жить,
чтобы продолжала жить вместе со мной
память о тебе.
И знаешь что, Хавьер?
Может быть, это и странно,
но смерч твоей смерти
повсюду укоренил твою жизнь:
ты врос корнями в Перу,
и никто не сможет убить тебя снова.
Хавьер, я молча глотаю слезы,
и каждая строчка свербит во мне,
как вчерашнее наше рукопожатье.
И все же я себя пересилю:
твоя нескончаемая юность
переполняет мне грудь воздухом надежды,
и ты снова стоишь передо мной —
в Москве, на площади Маяковского.
ГИМН МАИСУ
Когда произносишь твое имя,
невольно текут слюнки,—
перуанский чокло, зеленый початок;
маис древних инков;
теплые зерна нежности;
гроздь пенных зубов;
памятник зеленых цивилизаций;
невесомый дух хмельной чичи,
настоянный на веках;
изначальные зернышки крови,
близнец счастья,
крылья, поднявшие Перу над Америкой,
зоревая ступень истории,
древнее золото флоры...
Время вознесло тебя на своих плечах
к высотам Мачу-Пикчу
и за руку вывело в равнины побережья.
Ты — сама жизнь;
материал, из которого сделано имя Перу;
четкие шеренги зерен —
боевой авангард лакомой снеди;
заплетенная легендами грива;
желтый гранат неколебимой любви;
сок, в котором бродит пенистая мечта;
гордый брат картофеля;
плод, от рожденья поделенный
по-братски, поровну;
знамя индейских общин;
причастие остроконечных Анд —
их кровь и просвира;
священный початок,
манна земная,
жемчуг мифа,
посох слепого,
прибежище нищих,
неугасимый зеленый факел...
С тебя начинается вкус отчизны.
Из твоих белых сосцов,—
перуанский початок, маисовое Перу,
сочится млечная вечность.